У меня странная память. Чаще всего она похожа на мокрый осенний луг, где бредешь себе в молочной, клубящейся тишине, и вдруг, прямо из-под ног — воспоминание. Вспорхнет, как испуганная перепёлка, и растворится в тумане. Ищи его потом. Но иногда память, как заправский фокусник, начинает тянуть из рукава длинную вереницу образов. Цветные, платок за платком, они крепко связаны между собой узелками детства.

Вот белый платок — хрустящий снег, ужасно колючее одеяло и мерзкий вкус молока с медом — это ангина. Крикливый желтый — это мы с братом испуганно орём вместе на улице, потому что мой любопытный палец попал в цепь его велосипеда. Вот теплый красный на моих вымазанных соком ладонях — это бабушкины вареники с вишней. И звенящий синий — гудящая нить, уходящая в бесконечное небо. Это мы с отцом запускаем воздушного змея…

***

В будни мы с отцом общались мало. Обычно, когда он уходил — я еще спал, когда он приходил — я уже спал. Но уж выходные-то доставались мне. И какие! Летом — кино, цирк, горсад с качелями. Зимой — санки, снеговики и снежные крепости. Я отчетливо помню, как он учил меня ездить на велосипеде и как привязывал мне на валенки «снегурки». Но главное — это, конечно, наши рыбалки.
Первый раз он взял меня с собой, когда мне было лет пять, а то и меньше. Впечатлений с той поездки осталось столько, что уже в понедельник я пытался выяснить, куда и с кем мы поедем в следующие выходные. Хотя, по большому счету, мне было все равно, куда. Главное, что поедем.

Все мои пятницы с тех пор проходили в томительном ожидании. Главным врагом был телефон. Я знал, что если он зазвонит до трех, значит, всё пропало и в субботу отец будет работать. Этот его ненавистный «проект» сожрет один выходной и останется только воскресенье. Но если телефон не звонил, то часов с четырех я сиднем сидел на балконе, разглядывая все въезжающие во двор машины. Караулил нужную. Вариантов было немного — либо видавший виды Москвич 401 дяди Вены, либо ушастый Запорожец дяди Гены — папиных друзей и соратников. Но иногда отец просто приезжал домой и мы с ним выходили на проспект с удочками и рюкзаками, поджидая, когда нас подберет служебный институтский автобус. У отца на работе было полно рыбаков, поэтому практиковались такие коллективные выезды на выходные. Но бывало, мы просто уезжали с ним за Волгу одни, на рейсовом пароходике. Теперь я думаю, что это случалось тогда, когда мне не было места в чужой машине.

Любая рыбалка начиналась с заезда или захода в ЦГ. Так назывался Центральный гастроном на главном проспекте нашего города. Этот жужжащий кафельный улей, занимающий весь первый этаж длиннющей «сталинки», проходился насквозь, с заходом почти в каждый отдел. Хлеб, картошка, колбаса, чай, сахар, пряники и прочее. Конечно, посещался и «нужный» закуток, за «Старкой» или «Перцовкой». Почему-то взрослыми предпочитались именно эти жидкости. Я же с вожделением ждал покупки лакомства — двух бутылок «Саяны» и «охотничьих колбасок»… до сих пор помню их вкус. Всё неспешно упаковывалось в рюкзаки, грузилось в машину и… начинался праздник!

Ездили обычно в пойму, переправляясь через Волгу на пароме. Или, чтобы не стоять в очереди, в объезд, через весь город и Волжскую ГЭС. По времени это было примерно одинаково и через час-полтора мы оказывались в поселке Суходол. Там была обязательная остановка у колодца со старым ведром на журавле и холодной, очень вкусной водой. Набиралась канистра и мы, наконец, въезжали в пойму.

А она встречала. Всех и лично меня. Встречала своей, тогда ещё, совсем нетронутой красотой. Её заливные луга дышали в лицо духмяным, пряным и жарким маревом, за которым под кронами дубов загадочно мерцали зеркала озёр и проблёскивали извивы глубоких ериков. Любопытные сизоворонки приветливо махали мне изумрудно-синими крыльями, пестрые хохлатые удоды бежали впереди машины, показывая дорогу в тайны, спрятанные за стеной камыша. От всего этого изобилия начинала кружиться голова. А может, она кружилась от моего беспрерывного ею верчения. Ведь нельзя же было ничего пропустить из взрослых разговоров и интересного за окном. Наверное, с тех пор во мне и течет кровь, замешанная на запахах сена, полевых цветов и аромате чая на озерной воде, с сахарком вприкуску. А может, и с рождения течет, ведь отец-то родом из Ленинска, поселка на берегу Ахтубы.

Петляли мы между ериков и озер довольно долго, периодически сигналя клаксоном. Каждый гудок означал проезд очередного «скорбного места». Тут когда-то лопнуло колесо, здесь в прошлом году отказали тормоза, вон там застряли весной. Такой был шутливый стёб взрослых мужиков. Наконец, добирались до места. Отец выходил из машины и первым делом шел к озеру, вставал на берегу и долго смотрел на воду. Я, конечно, крутился рядом, с кучей вопросов на языке, но на мои: «Пап, а пап?» он вместо ответа качал головой и говорил: «Погоди, не всё сразу…» Это сейчас я понимаю, что он здоровался. С кем-то или чем-то, видимым только ему. А может, знакомил со мной?

Так как приезжали мы на место обычно к вечеру, то начиналось всё с быстрой рыбалки на щуку. Нужно было поймать несколько штук для ночной ловли рака. Пойманная и порезанная на части рыба привязывалась в раколовки, которые на длинных сухих «дрынах» опускались в воду прямо с берега. После этого обустраивали лагерь. К заходу солнца щуки были уже пойманы, лагерь налажен и начинались вечерние посиделки у костра, обычно часов до двух ночи. Долгие разговоры обо всем на свете прерывались примерно каждые полчаса, для проверки раколовок. Мне во время обхода и подъема ловушек всегда доверялась почетная роль «бога огня», а точнее, хранителя прямоугольного фонарика. Были тогда такие, с одной квадратной батарейкой на 4,5 вольта. Освещая дорогу, места установленных «дрынов» и процесс извлечения раков, я чувствовал себя на равных со взрослыми, причастным к серьезному мужскому делу. Отец всегда поручал мне что-нибудь такое, не очень сложное, за что отвечал я один. Но и спрашивал всегда с меня, если не было хвороста, валялись в беспорядке вещи или был открыт полог у старой брезентовой палатки.

Примерно к часу ночи раков уже было достаточно поймано и для «домой» и на насадку для удочек. Часика три можно было поспать до начала ловли главной рыбы — линя. Бамбуковые, трех- и двухколенные удочки собирались с вечера, а священнодействие начиналось утром, еще до восхода солнца.
Быстро выпив чаю и переговариваясь шепотом, все рассаживались в присмотренных заранее местах, забрасывая наживку в окошки травы или прогалы в чакане. Длинные гусиные перья замирали в воде по стойке смирно, а мы затихали на берегу в ожидании томительных, медленных линёвых поклевок. Как только поплавок начинал лениво притапливаться, а затем задумчиво всплывать, рука ложилась на удочку, готовая подсечь, дождавшись, когда гусиное перо «ляжет» или быстро пойдет в сторону. Линь по «серяку» ловился хорошо, а потом, с восходом солнца начинала мешать мелочь. Тогда по-быстрому долавливали на удочку окуней для ухи и снова собирались у костра. Рыба в садках, раки в мокром мешке, можно и позавтракать. После трапезы все разбредались. Кто досыпать, кто просто отдыхать.

До приготовления обеденной ухи было полно времени, и мы с отцом отправлялись бродить по окрестностям. Вот тогда, еще малого, отец научил меня осматривать озера и баклуши, примеряясь к направлению солнечного света, чтобы при определенном угле было видно даже дно водоема. Так искались готовые, уловистые точки. Научил тихо подходить к берегу в тенистых местах, где прячась за стволом дуба или кустом травы, можно разглядеть в воде копающегося на дне золотого карася или медленно движущегося вдоль чакана, задумчивого темного линя. Он показал мне выпь — странную, нелюдимую птицу, которую почти невозможно заметить в тростнике, а узнать о её наличии поблизости можно легко, услышав вечером в темноте протяжное, пугающее мычание «водяного быка», долго раскатывающееся по водоему. Да практически всё, что я сейчас называю рыболовной интуицией — на самом деле, впитанные подкоркой рассказы отца и привитая им склонность к наблюдениям и размышлениям.

В обед была традиционная уха из всякой рыбы, но главной её составляющей были окуни. Их никто не чистил, просто выбрасывались внутренности. Иногда, при наличии сковороды, жарились лини. Тоже не чищенные, только потрошеные. Вкус жареной линевой шкурки — это что-то! Помню, как отец ел вареных окуней. Он брал рыбу и как-то ловко клал её на ладонь, раскрывая словно бабочку. Через пару минут на ладони оставался один скелет на шкуре. Я так и не освоил это искусство. Но зато, под его внимательным руководством и неспешными совместным распутыванием бесконечных «бород», я довольно быстро освоился со спиннингом — шестигранной, сходящейся на конус палкой из клееного бамбука, с пробковой рукоятью и «невской» катушкой. Но все равно, в детстве и юности поплавочная удочка была у меня в приоритете. Став чуть постарше, я уже спокойно отваливал из лагеря в одиночку, в поисках новых мест для ловли линя и сазана. Линь ловился практически везде, а вот в поисках сазанчика приходилось и думать и искать.

Такое у меня было детство. И вот такой у меня был отец. Он учил меня всему. И как рыбу ловить, и как жить по-людски. Не столько словами, сколько примером. Я не помню никаких нравоучений, но точно знаю, что он никогда не врал. Даже в мелочах. Не было случая, когда он, твердо пообещав мне что-то, не сделал этого, отговорившись какими-то проблемами. Он научил меня уважать и понимать природу. Ценить хороших людей рядом и держаться подальше от плохих. И любить книги. Вот как начал я со сказок Мамина-Сибиряка в шесть лет, так и читаю до сих пор. Правда, книги нынче другие, по большей части злые и колючие, как, впрочем, и время наше теперешнее…

***

Жара. Плюс тридцать восемь. Оба вентилятора под капотом Нивы трудятся безостановочно. Старая пойменная дорога почти незаметна, машина ползёт сквозь цветущую стену дикого цикория, распугивая разноцветных кузнечиков. Они веером разлетаются в стороны, а особо любопытные тюкаются в лобовое стекло. Один, отчаянный, влетел в открытое окно, приземлился на приборной панели и возмущенно разглядывает салон, угрожающе выставив усы. Извини, дружище, но мне очень надо туда, к спрятанному в глубине поймы озеру. К старому дубу на берегу, к позабытому всеми маленькому лугу и серой от времени лавочке под столбиком, с табличкой «Место для курения». Эти лавочка и столбик, чудом уцелевшие до сих пор — старше меня. И они тоже моя память. Я там просто посижу. Недолго. Как мы раньше сидели там с отцом.
Повспоминаю.