Он был стар и часто просыпался по ночам. Просыпался и лежал, не открывая глаз. Если их открыть, то при свете ночника возникала обыденная картинка — стол, стул, книжные полки, кресло, старый диван. Ну, еще тумбочка рядом, с сигаретами и пепельницей. А вот если не открывать, то внутри, под веками, оставалась темнота. И каждый скрип снаружи делал вещи в комнате живыми.

Все звуки делились на давно ему знакомые и редкие новые. Было интересно догадываться, «кому» принадлежит новый шорох. Вот захрустела пружина боя в часах, нарушая их мерное тикание. Молоточки он когда-то заглушил, уж очень громко и бесповоротно они бумкали, но по жужжанию механизма легко определялось, который час пробит. Вот скрипнули старые полы. Потом, протяжно и с хрипотцой, как старый курильщик, выдохнуло кресло. Старик всегда посмеивался, усаживаясь в него с книгой и слыша этот звук. «Терпи, дружище, мы еще не всё прочли» — говорил он ему. Вот зашелестела занавеска, обмахнув ночной пейзаж в раме окна. Все сегодняшние звуки были хорошо знакомы. Но… Внезапно осознав, что сам-то он лежит на диване, а не сидит в кресле, старик открыл глаза.

Испугать его было уже трудно, а вот удивить — можно. В кресле расположилась странная фигура в ярком и цветастом балахоне с капюшоном, скрывавшем лицо. В одной руке у неё была сигарета, в другой — грабли с отполированной временем рукоятью и редкими, но крупными зубьями. Лицо в капюшоне было невозможно толком разглядеть, оно всё время меняло очертания и словно плавало в туманных сполохах.

Фигура вздохнула и спросила глубоким женским контральто:
— Прикурить дашь?
— Да пожалуйста, — он лёжа взял зажигалку с тумбочки и протянул, стараясь унять дрожащие руки. Сердце колотилось. Не от испуга, а от непонимания происходящего.
— Не, ты сам. — фигура махнула граблями. — Руки заняты.
Старик щёлкнул зажигалкой. Фигура затянулась внутри капюшона и молча выпустила струйку дыма.
— Грабли зачем? — спросил он первое, что пришло в голову.
— Грабли? Да так, атрибут. Мешаются вечно, заразы. — она помолчала. — Но положено. Иногда роняю по забывчивости. Не замечал разве?
— Я? Не понимаю… Вы кто?
Фигура тихо рассмеялась. Поёрзала в кресле, устраиваясь получше и пыхнула дымом в потолок.
— Зови меня Жизнью. Своей. И давай на ты. Давно знакомы.
— А Вы… ты зачем? — он растерялся, — Тут?
— Да я, собственно, тут всегда. Но вообще-то, поговорить хотела. За Меня. — снова рассмеялась она. — Давно хотела у тебя одну вещь спросить…
Фигура снова затянулась и из капюшона поплыли вверх аккуратные колечки дыма. Старик успокоился, отбросил плед, давным-давно подаренный женой, спустил ноги с дивана, уселся поудобнее и тоже закурил.
— Значит, ты — Жизнь. Моя. Да… не ожидал. Так что Вы… ты хотела спросить?
— Скажи, вот тогда, в шестьдесят девятом, ты хлопнул дверью и ушел. Почему?
Он прикрыл веки, извлекая из глубины давно запрятанные от себя воспоминания. Яркой вереницей замелькали люди, лица, глаза. Хорошо и тщательно забытое крутанулось в груди болью. Резануло и притихло в ожидании.
— Трудно объяснить в двух словах. Да и надо ли? Я просто понял, что больше не
могу. Это был мой выбор и я принял решение. Может и неверное. Но я… — он помолчал. — Я ни о чем не жалею.
— Вот значит как. Я-то всё сомневалась, не Судьба ли руку приложила. А ты сам с усам. Всю меня тогда изломал. Ели выкарабкались. Оба.
— Извини. Так вышло.
— А я не в претензии. Давно уже дело было. Просто хотела знать.
Они замолчали. Докурив, молча погасили в пепельнице сигареты. Фигура стряхнула случайный пепел с колен и встала.
— Ладно, что хотела, спросила. Пойду я. Мне смену сдавать.
— Смену? Кому?
— Догадайся…
Он кивнул головой. Фигура одернула балахон и направилась к двери. Сделав пару
шагов, обернулась.
— Ну, бывай. Может встретимся еще.
— А разве такое бывает?
— У них там — она махнула граблями вверх — всё бывает…

Старик проводил её глазами. Посмотрел, как тускнеет балахон в темноте коридора. Потом снова улегся на диван, нашарил плед и укрыл им ноги. Закрыл глаза, возвращая ночь и тишину. Прислушался. Всё снова было как обычно. Мерно тикали часы. Шуршала занавеска. «Значит, такое — бывает. Там, у них» — подумал он и рассмеялся, вспомнив грабли. Из прихожей доносились тихие голоса.